В Stella Art Foundation на Скарятинском, 7 открывается художественно-поэтическая выставка «Заблудившаяся война», составляющими элементами которой будут живопись Юрия Павлова-Русяева и поэзия Марка Шатуновского. На открытии Камерный оркестр «Kremlin» Миши Рахлевского исполнит произведения С.Прокофьева, Т.Шнаубера, Р.Щедрина и Д.Шостаковича.
Это первый экспериментальный проект Stella Art Foundation, объединяющий визуальное искусство, поэзию и музыку. Живописные полотна, цикл стихотворений и яркие музыкальные «мимолетности» Миши Рахлевского на какое-то время станут единым пространством, где пунктир странных связей между обитателями затерявшихся в истории ландшафтов и неизвестно откуда взявшимися среди них советскими солдатами образует прихотливую траекторию заблудившейся войны. Солдаты на картинах Павлова-Русяева и в стихах Марка Шатуновского перестают быть носителями агрессивного начала и вступают в мирный диалог с прошлым. Кровь давно ушла в песок тех древних пространств, а солдаты превратились в археологов и предсказателей, строителей, безумцев и торгашей. И даже библейский Змей не смущает советских бойцов: они бесцеремонно снимают его с Древа Познания вместе с урожаем яблок неведомого года.
Борис Маннер, профессор Университета прикладных искусств Вены, друг и куратор Stella Art Foundation пишет: «Юрий Павлов-Русяев уже давно занимается исследованием художественных миров, которые современному зрителю могут показаться анахронизмом. Его полотна, прямо или косвенно перекликающиеся с живописью 16-18 веков, словно принадлежат альтернативной истории искусств, в которой эпохи модерна никогда не существовало. Эти картины снова и снова напоминают об искусстве Алессандро Маньяско, чья нервная кисть и необузданная фантазия вызывали к жизни самые причудливые ландшафты и руины. Объектом творческой рефлексии художника служит также творчество Альбрехта Дюрера. Знаменитый дюреровский диптих «Адам и Ева», хранящийся в Музее Прадо, становится экраном, принимающем поток воображения нашего автора, отчего зритель испытает немалый соблазн трактовать полемику современного художника с классиком как вариант искусства апроприации. Вопрос в том, обращается ли Павлов-Русяев к этим «пра-образам» с позиций творческой преемственности и пиетета, или в форме критической рефлексии?
Характерные представители искусства апроприации как, например, Элен Стюртевант, в первую очередь апеллировали к творчеству современников или непосредственных предшественников, тогда как Павлов-Русяев всегда имел дело с эстетическими идеями, замороженными в глубинах художественной истории. Однако с некоторых пор полноправными жителями его классических миров стали солдаты. Так, в дюреровских «Адаме и Еве» можно обнаружить русских солдат в униформе 20 века, срывающих яблоки с Древа Познания. Один из них даже держит в руках Змея: неясно только, собирается ли военнослужащий аккуратно водрузить его на древо или же, напротив, снимает с последнего в качестве законного трофея.
В подобном вторжении в исторические миры чуждых им форм и образов мы видим работающий в полную силу механизм эстетической адаптации. Ведь даже простое пользование художественным ресурсом истории является покушением на творческую собственность того или иного классика. И, как видно из опыта представителей искусства апроприации, вопрос об авторском праве в этом случае непременно выходит на первый план. Юрий Павлов-Русяев населяет своими солдатами пейзажи, созданные силой воображения совсем другого художника, и это сразу же делает очевидной роль такой, казалось бы, безобидной практики как копирование. Солдаты, даже изображенные в созерцательных позах, не представляющие никакой угрозы окружающему, все равно остаются олицетворением воинственного поведения.
В своем знаменитом сочинении «О войне» Клаузевиц, отвечая на вопрос, является ли война искусством или наукой, предлагает третий вариант ответа. По его мнению, война — социальный инструмент, форма общения, безусловно предполагающая мужество в качестве собственной предпосылки. Подобный вид мужества рождается в стремлении нашего духа к неведомому. «Дух человека почти никогда не идет вместе с рассудком по узкой тропе философского исследования и логических умозаключений; ведь, двигаясь по этому пути, он почти бессознательно достигнет таких областей, где все ему родственное и близкое окажется оторванным, далеко позади; поэтому дух человека и его воображение предпочитают пребывать в царстве случая и счастья. Взамен скудной необходимости он роскошествует там среди богатств возможного; вдохновляемая последними отвага окрыляется и таким образом риск, дерзание и опасность становятся той стихией, в которую мужество устремляется подобно смелому пловцу, бросающемуся в бурный поток.» (Карл фон Клаузевиц. О войне. Глава 1, 22).
Вторжение модернизма, неразличимое у Павлова-Русяева на формальном уровне, ясно обнаруживается в изображении акта вторжения как такового. Оно использует тематику войны, воплощено в фигурах солдат. Подобный «трюк» позволяет превратить в предмет изображения как художника, так и зрителя. Он воплощает дерзание, потребное для завоевания эстетических пространств, где все, казалось бы, окончательно разложено по полкам, если не позабыто вовсе. Это дерзание и демонстрирует творчество Юрия Павлова-Русяева, восстанавливая возможность диалога с тем, что казалось безнадежно знакомым.
В том же контексте существует и цикл стихотворений Марка Шатуновского «Заблудившаяся война», давший название всему проекту. Эти стихи, оставаясь в пределах гиперреального, перекраивают его на свой лад, чтобы изнутри прорвать оболочку сакральной истории, сквозь дыры в которой становится видна непосредственная реальность. Арийская Валгалла, Ветхий Завет, Новый Завет, Современность — все это не больше, чем пространства для жизни, для обживания несовершенным и ограниченным, отягощенным бытом человеком. Именно несовершенство и ограниченность приравнивают любого из живущих к солдату. Каждый из нас мобилизован, завербован, принуждаем к несению непосильной службы, именуемой жизнью. В каждом из нас заблудилась эта война. Не война всех со всеми, не муторная дарвинистская борьба за выживание, не романтический подвиг и не разверзшийся ад. Война здесь, скорее, каждодневное претерпевание, тяжелый солдатский труд, не лишенный, впрочем, минутных радостей и просветлений, иронии и самоиронии. И победа в такой войне — это постепенно мучительно избавляющееся от психозов и фобий коллективное бессознательное.
Основной прием «миростроительства» у Шатуновского — вовсе не модернистская деканонизация, подставляющая на место одних идолов другие, столь же деспотичные. Его поэтика строится на решительном отказе от противопоставления традиции и авангарда, от любых претензий на самовольную канонизацию чего бы то ни было. Она в ином — в отдаче себя движущим силам, которые немыслимо контролировать. В праве на постоянно меняющееся выражение человеческого лица — вместо хорошей мины при плохой игре, взамен уставшей улыбаться маски.
